|
|
|
|
||
|
||
|
||
|
||
|
||
|
|
Свои пожелания и предложения можно оставить тут
Реклама
|
Борис Романов
Александр Солженицын, спасибо Вам за «Размышления о февральской революции».Размышления над размышлениями: по поводу статьи Александра Солженицына (Размышления о февральской революции, «Российская газета», 27 февраля 2007)Многие безусловно признают Александра Солженицына великим писателем и гражданином, но многие также - неважным историком и философом. Напомню, однако, он еще и пророк – достаточно прочитать его «Как нам обустроить Россию» 1990 года, чтобы понять это. Непризнанный в своем отечестве пророк, как это всегда бывало с пророками. Что до Февральской революции 1917-го и отречения Николая Второго, то эти темы не только остаются актуальными, но их значение возрастает в последние годы и будет возрастать в ближайшие. Не только и, конечно, не столько потому, что в 2013 году будет отмечаться 400-летие Дома (династии) Романовых, но и, прежде всего потому, что, пока Россия «не переварит» этот опыт – подобно тому, как Франция «переварила» трагический опыт своей революции – до тех пор ничего хорошего нас не ждет. Шизофрения и залежи штампов и шлаков в общественном сознании продолжает оглуплять народ общественную жизнь и, в конечном счете, ведет в исторические тупики. Не менее, чем Николай Второй был оболган и Павел Первый. Но это слишком давняя история – уже не саднит и вряд ли может изменить что-то в нашем сознании. А ложь о последнем императоре – саднит душу. Правда о времени правления Николая Второго и его отречении может изменить нечто очень важное в нашем сознании и в «коллективном бессознательном», в нашей современности и в нашем будущем. Итак, читаем размышления Александра Исаевича. Честно говоря, даже жаль препарировать, сокращать и разрывать его замечательный текст… Но, в конце концов, ведь и Библию комментируют … И это необходимо… I. ПРИРОДА БЕСКРОВНОЙ (23-27 февраля 1917) «Три монархиста, порешившие Распутина для спасения короны и династии, вступили уверенными ногами на ту зыбь, которою так часто обманывает нас историческая видимость: последствия наших самых несомненных действий вдруг проявляются противоположны нашим ожиданиям. Казалось, худшие ненавистники российской монархии не могли бы в казнь ей придумать язвы такой броской, как фигура Распутина. Такого изобретательного сочетания, чтоб именно русский мужик позорил именно православную монархию и именно в форме святости. Читающая публика и нечитающий народ по-своему были разбережены клеветой о троне и даже об измене трона. Но стерев эту язву - только дали неуклонный ход дальнейшему разрушению. Убийство, как действие предметное, было замечено куда шире того круга, который считался общественным мнением, - среди рабочих, солдат и даже крестьян. А участие в убийстве двух членов династии толкало на вывод, что слухи о Распутине и царице верны, что вот даже великие князья вынуждены мстить за честь Государя. А безнаказанность убийц была очень замечена и обернулась тёмным истолкованием: либо о полной правоте убийц, либо что наверху правды не сыщешь, и вот государевы родственники убили единственного мужика, какому удалось туда пробраться. Так убийство Распутина оказалось не жестом, охраняющим монархию, но первым выстрелом революции, первым реальным шагом революции - наряду с земгоровскими съездами в тех же днях декабря. Распутина не стало, а недовольство брызжело - и значит на кого теперь, если не на царя?» Все верно. И, как бы ни отмахивались от этой правды теперь (даже и вполне вменяемые историки), тогда, после убийства в Юсуповском (16 декабря 1916), и самим заговорщикам, и публике, и народу, каждому «по-своему» стало ясно, что теперь только хуже будет, и что не в Распутине нарыв был. Вот пара цитат из мемуаров монархиста В.Шульгина «Дни». Сначала выдержки из его разговора с участником заговора Пуришкевичем, незадолго до убийства: «Пуришкевич: Я вам скажу… Вам можно… 16-го мы его убьем… Шульгин: Может быть… Но… Я не верю во влияние Распутина… Все это вздор. Он просто молится за наследника. На назначения министров он не влияет… Но… Монархию он убивает, но убив его, вы ничему не поможете… Убьете его – ничего не изменится. Пуришкевич: Так сидеть нельзя. Все равно. Мы идем к концу. Хуже не будет. Убью его, как собаку. Прощайте…» А вот Шульгин пишет о своем разговоре с неким товарищем министра уже в феврале 1917 года, незадолго до февральских волнений в Петрограде: «И вы знаете, еще хуже стало, когда Распутина убили… Раньше все валили на него… А теперь поняли, что дело вовсе не в Распутине. Его убили, а ничего не изменилось. И теперь все стрелы летят прямо, не застревая в Распутине…» Что касается влияния Распутина на назначения министров, то, почитайте, например, воспоминания директора Департамента полиции А.Т.Васильева (он возглавлял охранку как раз в 1916 году) в сборнике «Охранка. Воспоминания руководителей охранных отделений»: «Ум и природная смекалка давали ему иногда возможность трезво и проницательно судить о человеке, только раз им встреченном. Это тоже было известно царице, поэтому она иногда спрашивала его мнение о том или ином кандидате на высокий пост в правительстве. Но от таких безобидных вопросов до назначения министров Распутиным – очень большой шаг, и этот шаг ни царь, ни царица, несомненно, никогда не делали. И тем не менее люди полагали, что все зависит от клочка бумаги с несколькими словами, написанными рукой Распутина… И хотя я иногда расследовал эти слухи, но никогда не находил убедительных доказательств их правдивости. Случаи, о которых я рассказываю, не являются, как может кто-то подумать, моими сентиментальными выдумками, о них свидетельствуют донесения агентов, годами работавших в качестве слуг в доме Распутина и, следовательно, знавших его повседневную жизнь в мельчайших деталях». Записок с просьбами Распутина о тех или иных назначениях было найдено (со всем тщанием комиссией Временного правительства) немного более десяти. Из них, как оказалось, были «исполнены» две или три – вероятно, как раз в тех случаях, когда мнение Николая и Александры совпало с мнением их «Друга». Пора, наконец, вменяемым историкам понять то, что было ясно большинству в январе и феврале 1917-го: дело было не в Распутине! Его имя просто использовали в грязных целях противники монархии. Продолжим чтение «Размышлений…» Солженицына. <…> А сколько-нибудь внимательно вдумываясь бы в состояние столицы, никак нельзя бы остаться в январские и февральские недели беспечным. Никак бы не отговориться, что Февральская революция грянула неожиданно. О созревании революционной обстановки недремлющее Охранное отделение доносило и своевременно, и в полноте, - доносило больше, чем правительство способно было усвоить и принять к решению. Правительственным кругам отлично было известно бедоносное состояние петроградского гарнизона, неразумно обременённого полутора сотнями тысяч солдат, призванных без надобности раньше времени, всё ещё не вооружённых, не обученных и даже не обучаемых, немыслимо густо скопленных в неподходящей для того столице, подверженных томлению, бездеятельности, разложению и прислушиванию к революционной агитации. Про дивизию, в 1915 году целиком набранную из петроградских жителей, на фронте была шутка: «санкт-петербургское беговое общество». А гвардия, в японскую войну вся целиком простоявшая в Петрограде и удержавшая его в 1905 от революции, теперь была на две трети уже перемолота на самых гиблых направлениях фронта. Не новостью было для правительства и забастовочное движение на заводах, уже второй год подкрепляемое неопознанными деньгами для анонимных забастовочных комитетов и не перехваченными агитаторами. На революционную агитацию десятилетиями смотрело правительство Николая II как на неизбежно текущее, необоримое, да уже и привычное, зло. Никогда в эти десятилетия правительство не задалось создать свою противоположную агитацию в народе, разъяснение и внедрение сильных мыслей в защиту строя. Да не только рабочим, да не только скученным тёмным солдатам-крестьянам правительство, через никогда не созданный пропагандный аппарат, никогда не пыталось ничего разъяснить, - но даже весь офицерский корпус зачем-то оберегало девственно-невежественным в государственном мышлении. Вопреки шумным обвинениям либеральной общественности, правительство крайне вяло поддерживало и правые организации, и правые газеты, - и такие рыцари монархии, как Лев Тихомиров, захиревали в безвестности и бессилии. И не вырастали другие. И здесь все верно. Здесь и комментарии не нужны. <…> Правда: и революционеры были готовы к этой удивительной революции не намного больше правительства. Десятилетиями наши революционные партии готовили только революцию и революцию. Но, сильно раздробленные после неудач 1906 года, затем сбитые восстановлением российской жизни при Столыпине, затем взлётом патриотизма в 1914 году, - они к 1917 оказались ни в чём не готовы и почти не сыграли роли даже в подготовке революционного настроения (только будоражили забастовки)… Напомню в дополнение, что Ленин в январе 1917, выступая перед швейцарскими рабочими, сказал, что его поколение «не доживет» до революции – к слову, о «гениальности и о предвидении вождя мирового пролетариата»… <…> А явилась революция как стихийное движение запасных батальонов, где и не было регулярных тайных солдатских организаций. В совершении революции ни одна из революционных партий не проявила себя, и ни единый революционер не был ранен или оцарапан в уличных боях - но с тем большей энергией они кинулись захватывать добычу, власть в первые же сутки и вгонять совершившееся в свою идеологию. Чхеидзе, Скобелев и Керенский возглавили Совет не как лидеры своих партий (они были даже случайны в них), но как левые депутаты Думы. Так революция началась без революционеров. Всё было подготовлено без сокрытий, по наружности, а правительство бездеятельно мирилось с открытыми поношениями себя в прессе – это в военное время! - и с открытыми злобными атаками радикалов в Думе и вне её. Ни одна газета не была ни на день закрыта. Милюков с думской трибуны клеветнически обвинил императрицу и премьер-министра в государственной измене, - его даже не исключили с одного думского заседания, не то чтоб там как-то преследовать. Декабрьские съезды Земгора провозглашали резолюции о той же измене правительства и свержении его, - и ни один участник не был задержан даже на полчаса. И вся эта ложь, как хлопья сажи, медленно кружилась и опускалась, и опускалась на народное сознание, наслаивалась на нём - вместе с тёмными «распутинскими» слухами - из тех же сфер великосветья и образованности. <…> Хлеб? Но теперь-то мы понимаем, что сама по себе хлебная петля не была так туга, чтоб задушить Петроград, ни тем более Россию. Не только голод, а даже подлинный недостаток хлеба в Петрограде в те дни ещё не начинался. По нынешним представлениям - какой же это был голод, если достоялся в очереди - и бери этого хлеба, сколько в руки возьмёшь? А на многих заводах администрация вела снабжение продуктами сама - там и очередей хлебных не знали. А уж гарнизон-то вовсе не испытывал недостатка в хлебе. А решил всё дело он. <…> Охранный расчёт требовал для Петрограда 60 тысяч верных правительственных сил. В февральские дни полицейские силы вместе с учебными командами запасных батальонов и изменившими казаками составляли всего 12 тысяч - а по сути боеспособными только и оказались полиция (всего 3500) и жандармерия, они и защищали режим, не желавший себя защищать… «Они защищали режим, не желавший себя защищать», - мы еще вернемся к этим словам… <…> А монархические организации? - да не было их серьёзных, а тем более способных к оружию: они и перьями-то не справлялись, куда оружие. А Союз русского народа? Да всё дуто, ничего не существовало. Но - обласканцы трона, но столпы его, но та чиновная пирамида, какая сверкала в государственном Петербурге, - что ж они? почему не повалили защитной когортой? стары сами, так твёрдо воспитанные дети их? Э-ге, лови воздух, они все умели только брать. Ни один человек из свиты, из Двора, из правительства, из Сената, из столбовых князей и жалованных графов, и никто из их золотых сынков, - не появился оказать личное сопротивление, не рискнул своею жизнью. Вся царская администрация и весь высший слой аристократии в февральские дни сдавались как кролики - и этим-то и была вздута ложная картина единого революционного восторга России. (Не единственный ли из чинов генерал Баранов оказал сопротивление при своём аресте? - так это особо и было отмечено «Известиями Совета рабочих депутатов»)… Но чего ж тогда, правда, стоила эта власть, если никто не пытался её защищать? <…> Далее А.Солженицын много пишет о том, что монархия за предыдущие годы не нашла и не выдвинула на важнейшие посты достойных людей, поэтому, мол, и не нашлось кому ее защищать. Однако, оценивая состояние Российской империи к началу 1917 года в целом, он признает: К началу 1917 года российская монархия сохранялась ещё в огромной материальной силе, при неисчислимых достояниях страны. И к ведению войны: уже развившаяся военная промышленность, ещё небывалая концентрация на фронте отличного вооружения, всё ж ещё не домолоченный кадровый офицерский состав и - ещё никогда не отказавшиеся воевать миллионы солдат. И - для сохранения внутреннего порядка: образ царя твёрдо стоял в понятии крестьянской России, а для подавления городских волнений не составляло труда найти войска. Трон подался не материально, материального боя он даже не начинал. Физическая мощь, какая была в руках царя, не была испробована против революции. В 1905 на Пресне подавили восстание более явное - а в Петрограде теперь просто не защищались. Ну, не совсем так. Все же около миллиона дезертиров с фронта было к 1917 году, и крестьянские общины не выдавали беглецов властям. Но в целом все же верно: армия еще не была разложена, фронты стояли крепко; а в январе-феврале 1917-го и весеннее наступление начали было готовить в штабах. Найти верные части для подавления беспорядков в Петрограде не составляло никакого труда. Прав Солженицын! <…> Не материально подался трон - гораздо раньше подался дух, и его и правительства. Российское правительство в феврале Семнадцатого не проявило силы ни на тонкий детский мускул, оно вело себя слабее мыши. Февральская революция была проиграна со стороны власти ещё до начала самой революции. Тут была и ушибленность Пятым годом, несчастным 9-м января. Государь никогда не мог себе простить того злосчастного кровопролития. Больше всего теперь он опасался применить военную силу против своего народа прежде и больше нужды. Да ещё во время войны! - и пролить кровь на улицах! Ещё в майский противонемецкий погром в 1915 в Москве приказано было полиции: ни в коем случае не применять оружия против народа. И хотя эта тактика тогда же показала полную беспомощность власти и всесилие стихии - запрещение действовать против толпы оружием сохранилось и до февральских петроградских дней. И в той же беспомощности снова оказались силы власти. Все предварительные распоряжения столичным начальникам и все решения самих этих дней выводились Государем из отменного чувства миролюбия, очень славного для христианина, но пагубного для правителя великой державы. Династия покончила с собой, чтобы не вызвать кровопролития или, упаси Бог, гражданской войны. И вызвала - худшую, дольшую, но уже без собирающего тронного знамени. II. КРУШЕНЬЕ В ТРИ ДНЯ (28 февраля - 2 марта 1917) Кто же мог ожидать, кто же бы взялся предсказать, что самая мощная Империя мира рухнет с такой непостижимой быстротой? Что трёхсотлетняя династия, пятисотлетняя монархия даже не сделает малейшей попытки к сопротивлению? Такого прорицателя не было ни одного. Вот в этом Александр Исаевич ошибается (ибо мистику не любит :) Были и прорицатели, и предсказатели (мистика!), а ближе к 1917-му уже и многие видные политики говорили о скорой революции, о скорой катастрофе. Не буду напоминать здесь о письме министра Дурново (1914г.), о речи депутата Маклакова (1916г.) на собрании прогрессистов (о чем доложили агенты охранки), наконец, о докладе Путилова, который был доведен им самим до сведения как представителей Антанты в Петрограде, так и видных русских политиков, думцев (тоже в 1916 году) – все они четко и ясно предсказывали революцию и катастрофу для России, а ближе к 1917 году - уже и скорые волнения в Петрограде, и неспособность правительства справиться с ними (Путилов винил во всех будущих бедах бюрократию), и сваливание революции в анархию, и кровавые мужицкие бунты и затем даже – в записке монархиста Римского-Корсакова (см. книгу А.Блока «Последние дни старого режима») – даже и грядущего «мужицкого царя»… Знал ли об этих прогнозах Николай Второй? – А то не знал! Петр Николаевич Дурново докладывал о будущей (в результате войны) революции лично ему; Алексей Иванович Путилов был еще в 1905 году товарищем министра финансов, а 1914 году был уже и крупнейшим «олигархом» и председательствовал (или был вхож) в десятках важнейших комитетов и акционерных обществ, имел самые широкие связи в официальных высших кругах России и стран Антанты – не мог царь не знать о его докладе. Да и Департамент полиции регулярно информировал его обо всем. Однако, Николай Второй знал гораздо больше и узнал о своей будущей судьбе и грядущей после 1917 года катастрофе гораздо раньше! Начиная с апреля 1891 и по июль 1903 Николай II получил несколько пророческих посланий. В 1891 японский монах Теракуто и затем в 1896 знаменитый (в Европе) ирландский астролог и хиромант Луис Хамон предсказывают ему трагическую судьбу; в 1901-1903 гг он получает подробные письма-послания из прошлого, адресованные лично «последнему императору России» – от давно умерших монаха Авеля и Серафима Саровского. К 1905 году Николай и Александра убеждаются в том, что все пророчества начинают неумолимо сбываться. В марте 1905 года он пытается решительным образом преодолеть судьбу, но его попытка отречься от престола отвергается иерархами Церкви (Николай предложил им восстановить патриаршество и себя – в патриархи, а отречение провести в пользу Алексея при регентстве царицы и брата Михаила). С тех пор, кстати, и пробежала между ним и РПЦ «черная кошка», и вскоре после этого появился в окружении Царской семьи Григорий Распутин. В 1907 году Николай II еще раз встречается с Луисом Хамоном в Петергофе. Известно, что уже после 1904 года в критических ситуациях он несколько раз говорил, что до 1918 года не боится за свою жизнь, но что он готов принести ее в жертву, чтобы спасти Россию от грозящих ей потрясений. Обо всем этом подробно рассказано в моей новой книге «Роковые предсказания России». Между прочим, еще и в 1896 году, впервые узнав из предсказаний Луиса Хамона, что, возможно, Россию ждут в XX веке две тяжелейшие войны – он затем в 1898 году попытался превозмочь судьбу, добившись созыва (в мае 1899) знаменитой Гаагской мирной конференции, первоначальной задачей которой он предполагал всеобщее разоружение или снижение гонки вооружений. Добился, преодолев начальный скептицизм многих монархов Европы – добился, но не смог предотвратить в 1904 году Русско-Японскую войну, хотя вел долгие переговоры с Японией, шел на уступки – а за сутки до начала войны согласился и на ВСЕ требования Японии – но японские «ястребы» в Токио задержали эту официальную телеграмму из Петербурга на пол-дня– и начали войну до ее официального вручения правительству Японии… Главный вывод: Николай Александрович и Александра Федоровна уже к 1904 году знали все, что ожидает их лично и Россию в ближайшие 12-14 лет, а после 1907 года уже не сомневались в том, что им не удастся преодолеть судьбу! Они делали что дОлжно, но… знали, что будет! Прежде всего этим, и ни чем иным, обусловлено известное «слабоволие» царя – якобы слабоволие – и его удивлявшее окружающих спокойствие при самых неожиданных событиях внутри вне России, и его известная фраза: «До 1918 года я ничего не боюсь, но готов принести любую жертву ради России», впервые сказанная им после выстрела на Водосвятие 6 января 1905 года, когда картечь разорвалась прямо над помостом, где стоял он со свитой и иерархами церкви. Вот, помня все это, продолжим чтение статьи Солженицына. <…> Ни один революционер, никто из врагов, взрывавших бомбы или только извергавших сатиры, никогда не осмеливались такого предположить. Столетиями стоять скалой - и рухнуть в три дня? Даже в два: днём 1 марта ещё никто и не предлагал Государю отрекаться - днём 3 марта отрёкся уже не только Николай II, но и вся династия. Кадеты (Милюков на первых дипломатических приёмах) признавались иностранцам, что сами ошеломлены внезапностью и лёгкостью успеха. (Да Прогрессивный блок и не мечтал и не хотел отводить династию Романовых от власти, они добивались лишь ограничить монархическую власть в пользу высшей городской общественности. Они и самого Николая II довольно охотно оставили бы на месте, пойди он им на серьёзные уступки, да чуть пораньше). Но с той же хилой нерешительностью, как уже 5 лет, - ни поставить своё сильное умное правительство, ни уступить существенно кадетам, - Государь продолжал колебаться и после ноябрьских думских атак, и после декабрьских яростных съездов Земгора и дворянства, и после убийства Распутина, и целую неделю петроградских февральских волнений, - всё надеялся, всё ждал, что уладится само, всё колебался, всё колебался - и вдруг почти без внешнего нажима сам извихнулся из трёхсотлетнего гнезда, извихнулся больше, чем от него требовали и ждали. Монархия - сильная система, но с монархом не слишком слабым. Быть христианином на троне - да, - но не до забвения деловых обязанностей, не до слепоты к идущему развалу. В русском языке есть такое слово зацариться. Значит: забыться, царствуя. Парады, ученья, парады любимого войска и цветочные киоски для императрицы на гвардейских смотрах - заслоняли Государю взгляд на страну. Вот тут уж совсем неправы вы, Александр Исаевич! Он-то гораздо лучше всех других великих князей и придворных знал Россию и представлял себе текущую ситуацию – по крайней мере в целом. <…> Может быть все предшествующие цари романовской династии были нравственно ниже Николая II, - и конечно Пётр, топтавший народную душу, и себялюбивая Екатерина, - но им отпустилось за то, что они умели собою представить необъятную силу России. А кроткий, чистый, почти безупречный Николай II, пожалуй, более всего напоминая Фёдора Иоанновича, - не прощён тем более, чем, не по месту, не по времени, был он кротче и миролюбивей. Его обнажённую переписку с женой кинули под ноги миллионам (с кем поступила судьба безжалостней?), и мы лишены возможности не прочесть: «Не надо говорить - у меня крошечная воля. Ты просто чуть-чуть слаб и не доверяешь себе... и немножко склонен верить чужим советам» .«Мы лишены возможности не прочесть», а они – Николай и Александра – лишены возможности ответить нам… А насчет нравственности и «почти безупречности» Николая Второго – прав, конечно прав Солженицын… <…> В августе 1915 он раз единственный стянул свою волю против всех - и отстоял Верховное Главнокомандование, - но и то весьма сомнительное достижение, отодвинувшее его от государственного руля. И на том - задремал опять, тем более не выказывал уменья и интереса управлять энергично самою страной. Отстоял себя, против всех, Верховное Главнокомандование, - так хотя бы им-то воспользовался в судьбоносные дни! К этим-то дням как раз оно прилегло - лучше не придумать! Его отъезд из Царского Села случайно как раз накануне волнений - не верней ли и понять как Божье дозволение: добраться до Ставки, до силы, до власти? до узла связи, до узла всех приказаний? Нельзя было занять более выгодной позиции против начавшейся петроградской революции! Кстати, относительно его пресловутого «слабоволия»: это не первый раз было, в августе 1915, когда он преодолевал яростное сопротивление и ближайшего окружения, и «общественного мнения» и добивался своего (в 1899 году добился созыва Гаагской конференции, к примеру). <…> К вечеру 27 февраля она (революция) была выиграна в Петрограде - но только в нём одном. Вся огромная Россия оставалась неукоснительно подчинена своим начальникам и никакой революции ниоткуда не ждала. Вся армия стояла при оружии, готовая выполнить любой ясный замысел своего вождя. И такой замысел в ту ночь как будто начал осуществляться: посылка фронтовых полков на мятежный запасной небоеспособный гарнизон. Военный успех операции не вызывал сомнений, и было много полков, совсем не доступных агитации разложения, - как не тронулся ж ею Тарутинский полк, уже достигший цели. (Да он в одиночку, пожалуй, если б им руководили, мог осуществить и весь план). <…> …Пока Государь оставался в Ставке - Алексеев покорно выполнил распоряжение о посылке войск и не смел сам искать государственного выхода. Останься Государь и далее в Ставке - посланные войска неуклонно шли бы на Петроград, и никто не запрашивал бы у Главнокомандующих мнения их о необходимости царского отречения. Ото всего того произошло бы вооружённое столкновение в Петрограде? Если бы восставшие не разбежались - да. Но отдалённейше не было бы оно похоже на трёхлетнюю кровавую гражданскую войну по всем русским просторам, чекистский бандитский разгул, тифозную эпидемию, волны раздавленных крестьянских восстаний, задушенное голодом Поволжье - и полувековой адовый скрежет ГУЛАГа потом. Измени, отклонись, пошатнись все высшие военачальники? - Государь мог уехать в иное верное место: в армию Гурко, в гущу расположения своей гвардии, на передовую линию, - из этого твёрдого верного окружения сохраняя возможность проявить свою волю стране. Наконец, если рок характера - колебаться, - проколебался бы Государь ещё двое-трое суток. Выиграй он ещё три дня - и до Северного и Западного фронтов дошёл бы советский «приказ № 1» - и те же самые генералы вздрогнули бы перед бездной - и сами удержали бы царя от отречения. Но нет, в этом колебании Государь был быстротечнее, чем когда-либо. Едва услышал об опасности своей семье - и бросил армию, бросил Ставку, бросил пост Верховного - и помчался к семье. Ну уж, зря вы так, Александр Исаевич! Не читали «Анатомию измены» Виктора Кобылина? Да и из других источников ведь известно – к утру 27 февраля получил Государь уже и тревожные телеграммы от жены («Совсем нехорошо в городе»), но и паническую телеграмму от Родзянко («Положение ухудшается. Надо принять немедленно меры, ибо завтра будет уже поздно. Настал последний час, когда решается судьба Родины и династии»). Надо было выезжать в Петроград. Другое дело, не знал он, что заговор генералов уже приведен в действие, что предатель Рузской уже склонил к измене и Алексеева. Что уже берутся депутатом Бубликовым (очень серьезная фигура в ряду заговорщиков, даром что фамилия смешная) под контроль все железные дороги в радиусе сотен верст от Петрограда. Этого он не знал. <…> Нет, император завороженно покинул свою лучшую, единственно верную позицию - и безвольно поехал всё в ту же удавку, из которой так вовремя ускользнул, - под самую лапу революционного Петрограда. Вяло поплыл, не напрягая ни воли, ни власти, - а как плывётся, путь непротивления. Даже грозной телеграммы по всем железным дорогам, как Бубликов, он не нашёлся послать с пути. Окунулся в поездку - и потерял последнее знание о событиях - уже и вовсе не знал ничего. Через незнание, через немоту, через ночь, через глушь, меняя маршруты, - к семье! к семье! к семье! Такое бы упорство - да на лучших направлениях его царствования! Кстати, Любань никакими революционными войсками не была занята, никто не перегораживал царю дорогу, - а просто местная запасная часть, пользуясь наступившей свободой, разгромила станционный буфет, вот и всё. Естественный эпизод для такой обстановки, в какую царственным особам не следует много путешествовать. Жалкий рыск заплутавшихся царских поездов на другой день объявляли толпе под смех - и в Таврическом, и у московской городской думы. Ещё будут и врать свободные газеты, не стеснённые уже ничем, что царский поезд был задержан искусственным крушением, паровозы испорчены пролетариями-смазчиками. Ещё будет декламировать Керенский, что героические железнодорожники помогли изловить царя. Но как ни объясняй - красиво не объяснишь. И вот - император дослал и загнал сам себя в полувраждебную псковскую коробочку. И что ж он обдумывает эти сутки? - как бороться за трон? Нет, лишь: отдавать ли в чужие руки больного сына? Трон - он сразу готов отдать без боя, он не подготовлен бороться за него. Вот это верно – но только в том обратном смысле, что подготовлен был не бороться! Знал, что наступают сроки пророчеств – и из посланий Авеля, и Серафима Саровского, и от знаменитого (в Европе) предсказателя Луиса Хамона (который в 1907 году ему назвал сроки будущей катастрофы). <…> А ещё выше: он всю жизнь понимал своё царствование как помазанье Божье - так и не сам же мог он сложить его с себя, а только смерть. Именно потому, что волю монарха подданные должны выполнять беспрекословно, - ответственность монарха миллионно увеличена по сравнению со всяким обычным человеком. Ему была вверена эта страна - наследием, традицией и Богом - и уже поэтому он отвечает за происшедшую революцию больше всех. В эти первомартовские дни его главным порывом было - семья! - жена! - сын! Доброму семьянину, пришло ли в голову ему подумать ещё о миллионах людей, тоже семейных, связанных с ним своей присягою, и миллионах, некрикливо утверженных на монархической идее? Он предпочёл - сам устраниться от бремени. Слабый царь, он предал нас. Всех нас - на всё последующее. А еще выше, чем вы, Александр Исаевич, взяли: может наоборот, может царь уже к 1917 году знал, что народ его предаст? Может, поэтому и отрекся так «легко»… Ой ли? Легко ли? – а коричневое в зимнюю стужу лицо с белыми лапками морщин? Он умел держать себя в руках… Из мемуаров посла Великобритании в России лорда Джорджа Бьюкенена (конец декабря 1916 года): «Революция носилась в воздухе, и единственный спорный вопрос заключался в том, придет ли она сверху или снизу. Дворцовый переворот обсуждался открыто, и за обедом в посольстве один из моих русских друзей, занимавший высокое положение в правительстве, сообщил мне, что вопрос заключается лишь в том, будут ли убиты и император и императрица или только последняя; с другой стороны, народное восстание, вызванное всеобщим недостатком продовольствия, могло вспыхнуть ежеминутно. У меня не было никакого повода просить об аудиенции, но я не хотел быть свидетелем развития событий, не сделав последнего усилия спасти императора, вопреки ему самому. Во всех предыдущих случаях его величество принимал меня без особых формальностей в своем кабинете и, пригласив меня сесть, протягивал свою табакерку и предлагал курить. Поэтому я был неприятно удивлен, когда был на этот раз введен в комнату для аудиенции и нашел его величество ожидающим меня здесь, стоя посреди комнаты. Я тотчас понял, что он угадал цель моей аудиенции, и что он нарочито придал ей строго официальный характер, как бы намекая мне, что я не могу касаться вопросов, не входящих в компетенцию посла. Сознаюсь, что у меня упало сердце, и на минуту я серьезно задумался, не отказаться ли мне от первоначальной цели». Далее Бьюкенен приводит разговор, который состоялся у него с Императором 30 декабря 1916 года (я привожу его текст в виде диалога): НИКОЛАЙ: Итак, я надеюсь, что предстоящая союзная конференция будет последней перед нашей совместной окончательной победой в этой войне. БЬЮКЕНЕН: Ваше величество… К сожалению, я сомневаюсь в этом, так как политическое положение в России очень серьезно и тревожно. НИКОЛАЙ: Почему вы столь пессимистичны? БЬЮКЕНЕН: Мы не имеем никакой гарантии того, что настоящее русское правительство останется на своем посту, или что решения конференции будут уважаться его преемниками. НИКОЛАЙ: Ваши опасения безосновательны. БЬЮКЕНЕН: Координации наших усилий будут достаточны лишь в том случае, если в каждой из союзных стран будет существовать полная солидарность между всеми классами населения. Мы признали этот факт в Англии, и именно ради того, чтобы обеспечить сотрудничество рабочих классов, г. Ллойд-Джордж включил представителя труда в свой малый военный кабинет. В России дело обстоит совсем иначе, и я боюсь, что его величество не видит, как важно, чтобы мы представляли единый фронт перед лицом врага, не только коллективно как союзники, но и индивидуально как нации. НИКОЛАЙ (перебивает посла): Я и мой народ едины в нашем решении выиграть войну. БЬЮКЕНЕН: Но не едины в оценке компетентности людей, которым Ваше величество вверяете ведение войны. Желаете ли вы, Ваше величество, чтобы я говорил со своей обычной откровенностью? НИКОЛАЙ: Извольте. БЬЮКЕНЕН: В настоящее время между Вами и народом выросла стена, и, если Россия все еще едина как нация, то она едина в оппозиции Вашей нынешней политике. Народ, который столь блестящим образом объединился вокруг своего государя в начале войны, увидел, как сотни и тысячи жизней были принесены в жертву вследствие недостатка винтовок и военного снабжения; как вследствие неспособности администрации разразился жестокий продовольственный кризис… НИКОЛАЙ: И железнодорожная разруха… БЬЮКЕНЕН (удивленный согласием Николая): да… Все, чего народ хочет, это правительства, которое довело бы войну до победного конца. Дума, я имею основания говорить это, удовлетворилась бы, если бы его величество назначил председателем совета министров человека, к которому питали бы доверие как он сам, так и народ, и позволил бы ему избрать своих коллег… В последние месяцы Вы меняете своих министров столь часто, что послы никогда не знают, останутся ли завтра на своих постах сегодняшние министры, с которыми они имели дело (замолкает, ожидая ответа Николая). НИКОЛАЙ (спокойно, но постукивая косточкой пальца по столу): Продолжайте… Я слушаю вас. БЬЮКЕНЕН: Во главе правительства следует иметь сильного человека. Конечно, сильный человек во время войны должен возглавлять и министерство внутренних дел. НИКОЛАЙ: Министр Протопопов именно таков. БЬЮКЕНЕН: Что касается Протопопова… Позвольте обратить Ваше внимание на то, что германские агенты не только стремятся посеять раздор между союзниками, но и внести отчуждение между Вами и русским народом. Их агенты работают повсюду. Они дергают за веревочки и пользуются, как бессознательным орудием, теми, кто обычно дает советы вашему величеству о выборе ваших министров. Они косвенно оказывают влияние на императрицу через окружающих ее лиц, и в результате, вместо того, чтобы пользоваться подобающей ей любовью, ее величество окружена недоверием и обвиняется в том, что работает в интересах Германии. НИКОЛАЙ: Чушь! Я сам выбираю своих министров и никому не разрешаю влиять на мой выбор. Относительно же Ее величества… Я удивлен, что вы, господин посол, повторяете грязные сплетни! БЬЮКЕНЕН: Протопопов — прошу простить Ваше величество за мои слова — привел Россию на край гибели. Пока он будет занимать пост министра внутренних дел, до тех пор не может быть того сотрудничества между правительством и Думой, которое является существенным условием победы. НИКОЛАЙ (вновь прерывает посла): Я избрал господина Протопопова из рядов оппозиции в Думе, с целью быть с ней в согласии, и вот, - как только я его избрал, - он стал всем неугоден! БЬЮКЕНЕН: Но, государь, Дума едва ли может питать доверие к человеку, который изменил своей партии ради официального поста, который имел беседу с германским агентом в Стокгольме и который подозревается в том, что работает в пользу примирения с Германией. НИКОЛАЙ: Господин Протопопов, — не германофил, и циркулирующие слухи относительно его стокгольмской беседы грубо преувеличены. Я не имею права поддаваться грубому давлению Думы и общественности в выборе министров. БЬЮКЕНЕН: Видит ли Ваше величество в полной мере опасности положения, и знаете ли Вы, что на революционном языке заговорили не только в Петрограде, но и по всей России? НИКОЛАЙ: Мне отлично известно, что люди позволяют себе говорить таким образом, но вы, господин посол, впадаете в ошибку, придавая этому слишком серьезное значение. БЬЮКЕНЕН: За неделю до убийства Распутина я слышал о предстоящем покушении на его жизнь. Я счел эти слухи пустой сплетней, но тем не менее они оказались верными. Поэтому я и сейчас не могу оставаться глухим к доходящим до меня слухам об убийствах, замышляемых, как говорят, некоторыми экзальтированными личностями. А раз такие убийства начнутся, то нельзя уже сказать, где они кончатся. Несомненно, в этом случае с Вашей стороны будут предприняты репрессивные меры, и Дума будет распущена. Если это случится, то я должен буду оставить всякие надежды на Россию (замолкает, ожидая ответа). НИКОЛАЙ (вновь постукивает косточкой пальца по столу): Продолжайте, господин посол. БЬЮКЕНЕН: Ваше величество, мы должны вспомнить, что народ и армия — одно целое, и что в случае революции можно рассчитывать лишь на небольшую часть армии для защиты династии. Я отлично знаю, что посол не имеет права говорить тем языком, которым я заговорил с Вашим величеством, и я должен был собрать всю свою смелость, чтобы заговорить с Вами так. Я могу сослаться в свое оправдание лишь на то обстоятельство, что меня побуждают сделать это исключительно мои чувства преданности к Вашему величеству и к императрице. Если бы я увидел друга, идущего темной ночью в лесу по дороге, которая, как я знаю, кончается пропастью, то не было ли бы, государь, моим долгом предостеречь его от угрожающей ему опасности? И не такой же ли мой долг — предостеречь ваше величество от пропасти, которая находится перед Вами? Вы находитесь, государь, на перекрестке двух путей, и Вы должны теперь выбрать, по какому пути Вы пойдете. Один приведет Вас к победе и славному миру, другой — к революции и разрушению. Позвольте мне умолять Ваше величество избрать первый путь. Сделайте это, государь, и Вы обеспечите своей стране осуществление ее вековых стремлений, а себе самому — положение наиболее могущественного монарха в Европе. НИКОЛАЙ: Спасибо за Ваши благие пожелания… Вы знаете русскую пословицу относительно благих пожеланий? БЬЮКЕНЕН: Знаю, Ваше величество! Но позвольте мне сказать, что перед Вами открыт только один верный путь, это — уничтожить стену, отделяющую вас от вашего народа, и снова приобрести его доверие. В это время из окна комнаты для аудиенции, в глубине парка, видны Александра Федоровна, дочери и царевич. Бьюкенен замечает их, Николай как бы чувствует их спиной. НИКОЛАЙ (в начале разговора немного сутулившийся, выпрямляется во весь рост, жестко глядит на посла): Так вы думаете, что я должен приобрести доверие своего народа, или что он должен приобрести мое доверие? БЬЮКЕНЕН (после короткого замешательства): И то, и другое, государь, — ибо без такого обоюдного доверия Россия никогда не выиграет этой войны. Ваше величество действовали под влиянием удивительного вдохновения, когда посетили Думу в феврале прошлого года. Не пожелаете ли вы явиться туда снова? Не пожелаете ли вы говорить со своим народом? Не скажете ли вы ему, что Ваше величество, будучи отцом своему народу, желаете работать вместе с ним, чтобы выиграть войну? Вам стоит, государь, только поднять свой палец, и они снова падут на колени у ваших ног, как это я уже видел в начале войны в Москве. НИКОЛАЙ (жестко): А не так ли обстоит дело теперь, что моему народу следовало бы заслужить мое доверие? … До свидания, господин посол. Борис Романов Продолжение следует.
|
